…Когда я сегодня слышу разговоры о том, что фронтовики шли в атаку с возгласами «За Сталина, за Родину! Ура, вперед!», я не могу этого подтвердить. Никогда этого я не видел. Это все вранье. Никакого порыва воевать именно за Сталина у нас было. Мы выполняли свой долг и не вели эту войну ради Сталина.
…Мы кричали только «УРА!». «За Сталина!» не кричали – на хрен это надо?! Сначала вообще такого не было. Это потом началось. Я кричал только «Ура!».
…Когда поднимались в атаку, возгласы «За Сталина» никто не кричал. Тогда во время атаки вообще никакого звука не было. Была мертвая тишина. Тот, кто что-то выкрикивал, как правило, сразу же и погибал. Так было, например, в боях за вокзал в Фридриховке. Один офицер у нас крикнул: «За родину-ууу! Взять! Вперед!» Его моментально уничтожили. Я вообще считаю этот бой фантастикой или каким-то заколдованным случаем: когда шансов выжить почти не было и спаслись буквально единицы, я и ни одной царапины не получил. А где-то в Западной Украине мы вели бои за один маленький городок. Расположившись перед маленькой речушкой, за которой находилось одно какое-то село, мы приготовились к атаке. С той стороны реки около моста стоял немецкий танк «Тигр», его пушка была направлена в нашу сторону. У нас народу было совсем немного. Нас, кажется, тогда прикрепили к чужой части. Командир дал возглас: «За Родину! За Сталина!» И только успел он это крикнуть, как случилось прямое попадание снаряда. От него ничего не осталось. Как говорят, был человек, – и нет человека.
…Национальный состав на батареях был довольно разнообразный. У нас были и алтайцы, и украинцы, и евреи. Из всех национальностей слабовато воевали «елдаши», мы их называли – это среднеазиатские республики, они не годились. А вот все остальные хорошо воевали. Вот сейчас Украину ругают, а украинцы очень хорошо тогда воевали, и грузины, то была единая семья на фронте, никакой национальной розни, ничего. Там и помыслов никаких не было – какая разница, кто он? – Мы вместе делаем одно и то же дело!
…Отношение к Сталину не было однозначным, одно время я даже к нему хорошо относился… Но приехал после демобилизации в Долинку к матери, посмотрел, что происходит вокруг, многое узнал от людей отсидевших свои срока по 58-й статье и тогда окончательно понял, в какой стране я живу и что представляет из себя Сталин. А когда прошел 20-й съезд и большая часть сталинских преступлений стала известной, то я окончательно определился в своем отношении к Сталину – это был и есть монстр, убийца и злодей, загубивший нашу страну… Когда кто-то из ветеранов начинает «заливать», что «…с именем Сталина мы поднимались в атаку», то это значит, что он сам в атаки не ходил. Никто и никогда перед боем или поднимаясь в атаку не кричал «За Сталина!», и тот, кто утверждает обратное, просто безбожно врет.
…Водку иногда давали на переформировании. А на самом фронте было, как говорят, не до этого. Какая могла быть там водка, когда нам и обыкновенной еды не давали? В колхозе или у жителей мы находим просто зерно – рожь, пшеница, если повезет картошка. В Дону гранатами мы стали глушить рыбу. Выбирали где проталины побольше, глушили, длинными шестами, пытались ее поближе подтянуть. Удавалось. А рыба какая попадалась – не имело значения. Всякая мелочь, все шло. Голодные, хлеба нету, а рожь начинали варить с вечера, целую ночь, она разбухала, но не разваривалась, как крупа. Дело доходило до того, что мы ее ели, а потом в туалете она выходила не переваренная. Но самое страшенное запомнилось – вот это зерно с добавлением рыбы и, главное, без соли. Это было что-то ужасное! Я никогда не представлял, что соль имеет такое значение. Это трава, это невозможно есть, а есть нужно, иначе голод просто!
…Когда шли в наступление и получали команду «Приготовиться к атаке!», то, конечно, наступало что-то вроде мандража. Страшно, конечно же, было! Мы ведь шли навстречу смерти. Вообще-то в первые дни боев мы очень всего боялись. Мысли только такие были: «Все, это, наверное, последний день в моей жизни!» Ведь пули пролетали над тобой, как пчелы, рядом рвались снаряды и мины, и когда ты полз по земле, даже каску нельзя было снимать — иначе была бы дырка в голове.
…Ещё я был вооружен ложкой, которую отлил, находясь в Вязьме. Там у одного товарища была ложка с ручкой в виде обнаженной женщины, и мы все отлили себе ложки по этому образцу. Благо рядом с лагерем лежал сбитый немецкий самолёт.
…А что касается еды, то за четыре месяца непрерывных боев мы только один раз поели капусты со своей кухни. А так питались в основном тем, что заходили в деревню и лазили в домах по ящикам в поисках съестного. Где хлеба находили, где молока, где яйца, а где находили какую-нибудь курицу, опаляли ее и ели. Часто забирали еду у убитых немцев. Так что так и выживали.
…Мы порой даже завидовали пехотинцам – тот перебежал и лег, а тут же еще надо орудие тащить, и хотя бы пару лотков боеприпасов. Так вот эти штрафники – молодцы! Только скажи, всегда помогали! А роль их известная: или до крови, или насмерть.
…Из помощи мы существенно ощутили – то, что к нам поступили американские машины: джипы и студебекеры, и легкового типа – виллисы – для начальства. У нас был студебекер. Мы – артиллеристы – очень благодарны этой машине. Она нас спасала не знаю как: у нее 2 моста ведущие, есть еще лебедка: на тросе можно за дерево зацепить, включить мотор и она будет наматывать и вытащит. Это было незаменимо для нас, и потом, чтоб таскать наши орудия – 2,5 тонны – нам нужна была не пара лошадей, а тракторы, а они тихоходные. Студебекер развивал скорость 50, а то 70 км/ч, и мы стали более мобильными. Мы стали передвигаться вслед за противником по 20-30-40, а то 50 км. Это огромное преимущество!
…Это было около дома видимо, какого-то богатого поляка. В нём сосредоточился штаб. Там же сосредоточились разведчики… Ну вся эта командная группа. А мы все в открытых окопах. Чтобы как-то уберечься от дождя, некоторые в стенке окопа делали себе нишу. Но я не делал потому, что видел, когда близко разрывалась мина или снаряд, то ниша обваливалась и заваливала. Причём человека вытаскивали уже мёртвым. Плащ-палатки выдали только 82-х миллиметровым миномётчикам и станковым пулемётчикам, чтобы накрыть пулемёты и миномёты. А так, когда в сентябре начались дожди, сухим у нас оставалось только одно место. Это пилотка под каской, а остальное хоть выжимай.
…Те солдаты, что воевали на правой стороне Дона, они же видели силу немецкую и видели свою силу, с чем мы воевали и с чем они воевали. Мало веры было, что наша Победа будет, они намного нас сильней. Но, видишь ли, нас убеждали, что мы духом сильней, но дух его разве поймаешь?! А немца видишь, вооруженного до зубов.
…Очередной бросок вперед на несколько километров, но тут команда: «Стой!» Батальон встал. Помню такой широкий пригорок и слева огромное картофельное поле. Новая команда: «Налево десять шагов. Ложись! Привал». И все легли в межу. Под дождём в шинелях, прямо в грязь… Тут прибегает Ваня Баранов с разведчиками и докладывает комбату: «Товарищ майор, в ста метрах выше стоит огромный сарай с сеном. Мы проверили, не минировано, ничего. Давайте туда ребят». Вот тут я первый и последний раз видел, как комбат упрашивал, буквально умолял людей. Ну, это надо было знать Сироткина. Он ходил по этому картофелю между нами и тормошил: «Ну, ребята, поднимитесь! Ну, еще немножко наверх и там сарай». Привал был минут тридцать-сорок, но ни один не встал, ни один… Потом все-таки поднялись и пошли дальше. Повторяю, невероятное напряжение, это за гранью человеческих возможностей. Если бы мне до войны сказали, что мне в восемнадцать лет доведется вынести такое, я бы не поверил.
…Привезли меня на «Ангарстрой», и судно пошло в Америку. Капитаном у нас был Бондаренко. В мои обязанности буфетчицы входило обслуживание командного состава. Это, подавать первое, второе. В общем, обеды и убирать помещения капитана и старпома. Шли около полу месяца. Пришли в Портланд. Загрузились сахарным песком, и пошли обратно. В Америке, конечно, всё по-другому. Даже воздух другой. Помню, американцы плакались, что у них сахарный песок по карточкам. А я думаю: «Вот, ещё жалуются, а у меня в Ленинграде мама от голода умирает». Это всё происходило в марте – апреле 1942 года.
…Нормальная одежда была, ботиночки были у меня, например. Мы – солдаты – не разбирались в этом. Вот ботинки красные не наши же были, а английские, а мы в них ходили и думали наши. Дадут еду, мы думаем, что наша, а она не наша. Особенно колбасы. Английские в консервных банках. Хорошие! Там один запах… Вот это действительно была колбаса, у нас сейчас такую не делают!
…Хорошо помню, как еще до войны ночью в нашу деревню приехала машина. Шесть здоровых мужиков, работящих, бесследно исчезло. Концы, как говорится, в воду. А еще на фронте у меня был товарищ, командовавший первым взводом. Он был старше меня очень намного, родился в 1903 году, вполне мог бы сойти за моего отца. До фронта он служил в НКВД. Так вот, о своей работе он мне рассказывал следующее: лично получал задания от руководства разъезжать по деревням и арестовывать определенное количество людей.
…С питанием на плацдарме было очень плохо. Весь день переправу или бомбили или обстреливали. Только ночью приносили огромные термосы с пшенной кашей. И эта пшенная каша уже прокисла. Я, например, есть, её не мог, ну не мог. Голодный был как собака, но есть эту кашу, я был не в состоянии. Они говорили: «Ребята, мы не виноваты. Нам эту кашу положили ещё утром, а мы вот пришли к вам только ночью. Было не пройти». За всё моё пребывание на фронте водку ни разу не выдавали.
…Сейчас мне и самому даже не верится, что мы смогли прожить в окопах в чистом поле, на снегу, на морозе, не раздеваясь, не разуваясь, без воды, без обогрева целых три месяца… Как мы все это выдержали, не понимаю.
…Потом мы поднялись в атаку, и Володя Клушин погнался за немецким офицером. Но в его автомате кончились патроны и он, сняв диск, швырнул его в убегавшего немца. Тот обернулся, дважды выстрелил, и одна пуля попала Володе в левую часть груди, под сосок… Он упал, мы забрали его документы, а его маме послали похоронку. Кажется перед 15-й годовщиной Победы мы, чуть ли не в первый раз собрались, все кто смог приехать из ветеранов. Договаривались о праздновании Дня Победы, собирали деньги на банкет. Когда подошла моя очередь и я, отдавая деньги, назвал свою фамилию, то сидевший недалеко мужчина подошел и сказал: «Слушай, ты куда?» Мы все обращались друг к другу на ты. Я отвечаю: «К метро Чернышевская». – «И мне туда». Вышли и он спрашивает: «Ну, как дела миномётчик?» Я говорю: «Слушай, ты ошибся. Никакой я не миномётчик». – «Как же, а рано утром 18-го сентября разве не ты стрелял из «полтинника?» И только тут я начал догадываться с кем говорю: «Володя, это ты?» Он отвечает: «Да». Спрашиваю: «Отчего же ты не откликался столько лет? Тебя же убили? При мне тебя застрелил немецкий офицер, и я же помню, как ты валялся, и ребята вытаскивали у тебя документы». – «Ну вот, как видишь, жив…» Как ему объяснили врачи, пуля прошла в миллиметре от сердца в момент его сокращения. Вместо метро мы пошли, в какой то кабачок и набрались так, что домой ползли, поддерживая друг друга. Ну, дело такое, конечно… А уже спустя много лет после войны Володя Клушин поехал в Эстонию. Ему очень хотелось найти этот окоп, где произошла эта «мясорубка». Мне об этом рассказала его жена Нина Андреева. Они приехали туда в свой отпуск. Местный учитель возил их на своей машине, несколько дней искали и все-таки нашли. Осыпавшийся окоп сохранился, и Нинка мне рассказывала: «Я стояла на верху, Володька туда спрыгнул, руками облокотился о бруствер и вдруг, пополз вниз. Потерял сознание…» Его, конечно, сразу в местную больницу и там привели в порядок. Я его потом спросил: «Вовка, в чём дело? Что с тобой случилось? Сердце?» Он отвечает: «Никакого сердца, ничего подобного. Просто день был солнечный, точно такой же, как тот, когда мы там были. Я спрыгнул в окоп и вижу, по поляне прямо на меня идут фрицы… Поднимаю руки, а в руках ничего нет. И всё, больше ничего тебе не могу рассказать…» Вот такие сильнейшие переживания.…У пехотинца большой страх: ты идешь в атаку, в тебя стреляют, а ты должен идти! Лечь можно только по команде, преодолеть такой страх – это огромное мужество, они все герои.
…Помню такой момент: идет голубоглазый парень-матрос. За ним плетутся остальные матросы. И что интересное: не несут, а тащат винтовки. Настолько устали, настолько изголодались, что уже не могли нести своего оружия. Вот у немцев, например, порядок был какой? После того, как они неделю пробудут на передовой, их отправляют в тыл. Там они находятся на свежем воздухе, играют в волейбол, хорошо питаются. А у нас было что? Сунули всех под Сталинград, отдыха никакого, постоянно были в боевой готовности, да и кормили, к тому же, плохо.
…У каждого большого начальника обязательно телефонистка была женщина. Что она вынуждена делать? Если сегодня она с ним не ляжет, то завтра пойдет в пехоту. Так лучше быть возле этого командира. У меня после в Германии служил Макаренко, и женился, и венчался в Германии, и жил с этой Полиной. Ну и что! Тоже вроде нарушение, но есть женщина, и есть мужчина… Женщины, им тоже очень тяжело было! Было величайшее уважение к ним, тут ничего не скажешь. Даже в туалет выйти – опасная вещь, ведь кругом мужики. Я знаю командира пулеметной роты, которую я наградил бы не знаю как! У нее и в траншее порядок, на ней все сшито, сапоги. Она жесткая дама – солдат держала вот так вот! Командир пулеметной роты! Была Клавдия медсестра, здоровая, зам командира батальона на себе несла! Любая доля тяжелая, даже прачки в тылу, и я к ним отношусь самым серьезным образом. Сейчас, кстати, оказалось в живых больше, чем мужиков. Вымерли мужики и в зале смотришь – женщины.
…Один раз вынуждены были своих артиллерийским огнем накрыть. Штрафников окружили на Миусс-фронте, Саур-могила, они не могли никак отбиться и вызывали огонь на себя. К ним немцы подходили. Это вынужденно все было… Мы сожалели, мы знали, что они там.
…В поле встали в оборону и начали окапываться. И эта картина как живая сейчас стоит у меня перед глазами. Чистое поле, кругом снег, а над нами летает «рама». Никакой кухней, конечно, и не пахнет. Как потом выяснилось, наша кухня тогда вместе с кавалеристами лихо ускакала в тыл на 50 километров, и ее нашли только на третий день. И что обидно. Заградотряд задерживал всех подряд, а кухню – единственный источник радости на передовой, остановить не успел… Закон подлости.
…В это время ожил немецкий пулемет, стрелявший из окна единственного дома стоявшего у нас во фланге. Ротный снова стал орать: «Альтшуллер, успокой пулемётчика!». Я выстрелил и со второго выстрела попал. Пулемёт выпал на улицу, и пулемётчик повис, свесившись из окна. Об этом мне уже потом рассказали ребята. Близким разрывом меня оглушило, и я потерял сознание. Увидав это, моя напарница Соня сказала санитару: «Вытащи его, а я тебя прикрою». Санитар пополз ко мне, и в это время из-за дома выскочили немцы и открыли шквальный огонь. Соня своим огнём прикрыла и спасла нас с санитаром, но ей самой пуля попала в ключицу, отчего левая рука у неё так и осталась парализованной. После войны она, кстати, писала мне письма, звала в гости. Причём писала с юмором: «Я понимаю, что ты не можешь быть крестным отцом моим детям в связи с национальной проблемой, но приезжай хоть поглядеть на них». У неё после войны родились четверо детей: трое мальчиков и девочка.
…Самолеты ЯК-1 были не доброкачественные, у них был недостаток: из коленвала било масло, попадало на фонарь летчика. В воздушном бою не то чтобы думать о том, как сбить, а просто уцелеть бы! Самолеты были слабоваты. Этот мессер понял, что он вроде меня ранил, и начал добивать. Я самолет из штопора вывел – на лобовую атаку. Немец думал, что я в лоб не пойду. Но мне-то что? Я тоже нажимаю на гашетки, но цель фактически не вижу, потому что мой козырек весь замаслен. Короче говоря, мы с ним так прошли – и разошлись. Я пришел на аэродром один, докладываю командиру полка, что в районе Харькова встретила нас группа мессеров, и начался воздушный бой. Те двое так и не вернулись из боя, а я оглох – забрался до 5000 метров без кислорода, но остался жив. На этом весь мой полет и закончился.
…Ориентировался я не очень хорошо и пункт наблюдения за передним краем противника выбрал неосторожно: вышел в кустарник на опушку леса, ввиду деревни Чернушка, вытащил карту, давай на нее смотреть и помечать, и в этот момент раздался одинокий выстрел с немецких позиций, попало мне в полевую сумку разрывной пулей. Кусочком пули вырвало мне кусок мяса вот тут, шрам до сих пор остался. Я не почувствовал сразу, плюхнулся в кусты рядом со своим солдатом, а он мне и говорит: товарищ младший лейтенант, у вас пистолет стрельнул. Тут уж я заметил, увидел кровь, но я ж молодой, да и время такое – индивидуальный пакет прижал к ране, перевязал, а у самого какая-то радость внутренняя: вот пострадал на фронте, рану получил, кровь пролил. Довольный такой пришел на свои позиции, матери я написал письмо, мол, мам, не волнуйся, я ранен легко. Она там… прыгает от испуга. Нас таких много было, младших лейтенантов-командиров взводов. И жаль, что так мало говорят о том вкладе в Победу, который такие вот вчерашние школьники-десятиклассники внесли, такие вот Ваньки-взводные на переднем крае, вели людей и сами погибали. Из ста человек 23-24-го годов рождения, только трое остались в живых, остальные погибли.
…Выдали мне нашу трёхлинейную винтовку, но с немецким, цейсовским, оптическим прицелом. Трёхлинейка – это прекрасная винтовка. Если пристрелять её как следует, ну что вы? Безотказное же оружие и очень просто сделанное. Немецкий прицел считался лучше нашего только тем, что имел гуттаперчевый наглазник. Наш был несколько подлиннее и не имел смягчающего наглазника, поэтому при выстреле многие ребята опасались отдачи, и из-за этого страдала точность стрельбы.
…И где-то в двух километрах от аэродрома сел. Ну мы пилотов взяли. Привели к комполку, начали допрос. Пилот по-русски говорит.
— Где научились русскому языку?
— У вас.
Он был то ли в Москве, то ли в Киеве, в лётных частях… Ну и в конце беседы Павел Терентич спрашивает:
— Скажи открыто — вы нас победите?
— Нет. Но вас, дураков, воевать научим.
Ну, после этого он собрал нас… Мы же как — семь-восемь наших самолётов увидели одного немца, и все на него, каждый хочет сбить… А это неправильно… Он говорит – «Если вы хотите, чтобы был результат, работайте в паре». И вот дело пошло. А вообще, не были мы подготовлены к войне конечно, тяжелые потери были.
…Когда же ближе к весне мы прибыли на этот плацдарм, все воронки заполнились водой и эти трупы всплыли спинами на поверхности. Стало невозможно дышать. Но потом наше командование поняло, что из-за этого может начаться эпидемия, и приняли такое решение: перетащить убитых в большие воронки, которые образовывались из-за больших фугасных снарядов, и там их завалить. Они там до сих пор так и остались лежать, никто их не перезахоранивал. Никаких дорог там нет, совсем пустая местность. А недавнее перезахоронение погибших наших солдат в Синимяэ — это капля в море. Многие так до сих пор и лежат там!
…Как-то ночью вдруг нагнали солдат, как потом оказалось, это была штрафная рота. И я считаю, что глупо, конечно, их бросили в бой. Произвели слабенькую артподготовку минут на десять и пошли они брать высоту фактически на «Ура!» Немцы, конечно, сразу всполошились и открыли сильный артиллерийский огонь. В общем, побили не только этих штрафников, но и много наших погибло, потому что 1-й батарее приказали их сопровождать в атаке и поддержать огнем. Но куда там, в чистом поле не окопавшись… В общем, бесславно закончилась эта атака, я считаю, только зря людей погубили…
…Приписки к победным счетам были. Конечно, такое могло быть. У немцев было всего 5 тысяч самолетов, а мы сбили 10 тысяч. Как это понять?
…Было еще вот так один раз в Прибалтике: перебрасывают нас с одного участка фронта на другой, тяжелейший марш – ранняя весна, озера, болота, вода замерзшая, а сверху такая кашица из снега и льда. Тяжко идти очень. Наконец-то вышли на дорогу, идем, вдруг слышим – духовой оркестр играет военные марши! Мы сразу взялись в ногу, до этого плелись. По строю передают: командир дивизии, командир дивизии! Он понимал, что мы в таком состоянии не сможем сразу в бой пойти, нас надо подбодрить, вселить боевой дух. Идем все подтянутые, в ногу и опять передают по строю: девчонки, девчонки! Справа от дороги девушки-снайперы стоят, все молодые. Мы рты пораскрывали, идем – пялимся.
…Ночью мы удачно перешли нейтралку и прошли километров восемь-десять. Вдруг приползает один из двух наших наблюдателей и говорит: «Фриц идёт!» Смотрим, действительно по тропинке идёт немец и насвистывает, какую-то песенку. «Тёпленький», прямо к нам идёт… Взяли его, он даже пикнуть не успел. Связали руки, посадили. Начал я его допрашивать. Но вначале он даже не мог говорить, так у него стучали зубы. Оказалось старик, пятидесяти двух лет. Работает истопником в госпитале или доме отдыха для лётчиков, расположенном недалеко. Но нам такой «язык», да и его лётчики были не нужны. Ну, что они могут нам рассказать? Встал вопрос, что делать? Без «языка» возвращаться никак нельзя, значит надо идти дальше. Стали советоваться, что делать с пленным, и «фриц» всё понял… И обращаясь ко мне попросил: «Папир!» Дали ему листок бумаги и карандаш. Он написал и, отдавая мне записку, объяснил, что живёт в Бремене, что у него трое детей, и он просит нас, если уцелеем, передать эту записку по адресу который он на ней написал. В записке он написал, что тяжело ранен и, наверное, уже не вернется… Я перевёл наш разговор ребятам. Они сидят, ничего не отвечают. Ну, понятно, старика, безоружного, сами понимаете непросто… И тут он говорит, что впереди, метрах в двухстах проходит рокадная дорога. Командир оставил с пленным одного человека, приказав, если услышит стрельбу немца прикончить. У одного главстаршины был прихвачен с собой офицерский плащ, фуражка и такой большой жетон полевой жандармерии, который надевали на шею. Только мы залегли в кустиках по обе стороны дороги, как появилась легковая машина – «опель-капитан». Наряженный главстаршина выходит на середину дороги, картинно встаёт и жезлом указывает на край дороги. Машина остановилась, и мы сразу выскочили. В машине находились двое офицеров. Один, как увидел нас, выхватил пистолет и застрелился. Другой же сидел и дрожал, держа в руках, какой-то портфель. Водитель выскочил и побежал, ну ему из автомата очередь в спину… Вытащили офицера, он оказался заместителем начальника оперативного отдела то ли дивизии, то ли корпуса. Пленному майору на шею накинули его же брючный ремень, за который и повели. Куда ему деваться? Да и брюки у него плохо держались. В общем, пошли обратно и вдруг все одновременно кинулись бежать. Представляете, всем нам стало жаль немца, которого должен был прикончить оставшийся с ним боец, если услышит выстрелы на дороге… Подбегаем, а он спокойно спит и даже похрапывает. А рядом «фриц» связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, и с ужасом таращится на него и на нас. Ночью благополучно перешли линию фронта и сдали в штаб немецкого капитана. Там же написали большое письмо, в котором рассказали, как благодаря этому старику была обнаружена рокадная дорога, был взят ценный «язык» и просили отпустить нашего «фрица» домой. Вручили ему это письмо и, показав куда идти, отправили его одного, без конвоя, на сборный пункт пленных. Вот это запомнилось, потому что сами ещё не знали, вернемся ли живыми, а старого немца стало жаль.
…Нам выдавали кашу в брикетах. Этот концентрат можно было положить в горячую воду и уже через несколько минут была готова каша. А на пачках этих концентратов были напечатаны короткие стишки. На пшенном, например, такие: «Угощайся кашей пшенной,/ а врага корми стальной,/ чтобы враг, не приглашенный,/ не топтал земли родной!» На другом брикете был нарисован спускающийся на парашюте немец. Такой со свастикой на рукаве, и пардон, с огромным задом. А внизу стоит красноармеец, который держит штык и немецкий зад уже в нескольких сантиметрах от штыка. Под картинкой было написано: «Ты на советском рубеже искал посадочной площадки./ Лети, лети тебе уже готово место для посадки».
…Женщин на фронте жалели, уважали, помогали им во всем, потому что чувствовали, что только это наше спасение, только они могут нас спасти, больше никто. Ну, так оно и должно быть. У немцев же пулеметы, автоматы, а у нас только винтовки. А что винтовка? В неё песок попадет и не хочет затвор двигаться. Вот немец пересилил, тисканул нас, и все как давай бежать назад! И я бежал назад. Ой, как я утекал! У меня обмотка размоталась, я повалился, замотал скорей её и снова бежать, а то немец в плен возьмет.
…Особенно трудно приходилось простым медсестрам. Ведь на 70 человек в палатку выделялась одна лишь сестра, которую, к тому же, еще никто и не менял. И она круглые сутки с этими ранеными находилась, утешала их, успокаивала, говорила с ними на разные темы. Это была главная ее обязанность. Помню, когда мы где-то стояли «в обороне», к нам стали поступать раненые, а сестер не хватало. И вот, прихожу я в палатку к раненым и говорю: «А где сестра? Надо ее на перевязку брать…» На что один из раненых мне так сказал: «Тише говори, она спит. Мы ее не дадим будить.» Так любили сестер в госпиталях. И было даже такое: когда от усталости сестра сваливалась с ног и засыпала, ее заменяли сами раненые солдаты, смотрели за другими ранеными и при этом говорили: «Пусть поспит! Намаялась…»
….Еще раз вот такое было: как-то попали мы в Прибалтике все той же под сильнейший обстрел, залегли, разрывы мин близко-близко ложатся – страх! Все на пузо плюхнулись, я смотрю – а перед глазами у меня – черника! И ягоды крупные такие, много ее! Плевать на все, начали ее лежа губами собирать. Потом все было черное. Вспомнилось сразу Измайлово, как мы в лес ходили ее собирать. Казалось бы – война, страшная вещь! А тут такое – черника.
…Мы, медсестры, постоянно голодали. Нам в сутки выдавали всего лишь по сухарю или кусочку хлеба. Но мы продолжали работать. Съедим по сухарю, выпьем стакан кипятку, – и снова беремся за дело. Очень помногу работали. А раненые ведь не спрашивали, кушали мы сегодня утром или нет, устали или нет. Их интересовало одно: как бы поскорее им бы оказали помощь. Всегда стонали: «Сестра, помоги-ииии!» Такая обстановка была: не знаешь, к кому и подойти. А нас было всего четыре медсестры, которые их обслуживали. Но мы молодые были и никогда им не отказывали.
…Около городка Клога мы ворвались в лагерь. Концентрационный лагерь… Там было шесть костров. На сложенных и облитых соляркой брёвнах лежали расстрелянные в затылок люди. На них лежали снова брёвна и опять люди и так в три-четыре яруса… И в этом лагере мы захватили тридцать с лишним эсэсовцев, но большинство из них были эстонцы. Друг мой Сашка подошел к какому то сараю и открыл ворота. Ему было всего 22 или 23 года, но вот когда он открыл ворота, я увидел, как человек моментально стареет… Он не поседел, нет. Просто у него спина как-то сгорбилась… Подошел я и ещё ребята и мы все увидели в этом складе рядами выложенные детские тапочки, женские волосы, лежавшую стопочками детскую одежду… Тут подошел Ваня Бударин, посмотрел, и когда он обернулся… Я такого страшного лица больше некогда не видел… Говорит мне: «Видал там сортиры?» А недалеко стояли огромные деревянные туалеты, очков на двадцать каждый. На стене барака был, наверное, пожарный щит, на котором висели ломы и лопаты. Ваня говорит мне: «Берите ломы и лопаты. Скажите немцам, чтобы они сорвали доски с этими очками». Подошли к немцам показали, объяснили, что нужно сделать. Они сделали. Тогда он сказал, чтобы мы нарезали проволоки. Показал, какого размера. Затем приказал немцам, чтобы они руки убрали за спину, и говорит нам: «А теперь свяжите им руки». Они орут, а куда деваться. И когда связали руки эсэсовцам, повернулся ко мне и говорит: «А теперь веди их туда и всех утопить в говне!» Я ошалел, стою неподвижно, и вдруг он яростно заорал: «Ты еврей или нет?!» Но я стоял, как вкопанный. Ваня повторил: «Сейчас же всех туда!» Подошли ещё ребята, человек пять и мы их всех… Благо они со связанными руками. В это время высадилась вторая группа десанта и к нам бежит майор Кондратенко. Подбегает и спрашивает: «Где пленные?» Просто мы, когда высадились, то по рации сообщили, что захвачены пленные. Бударин говорит, показывая на сортир: «Вон там…» Майор заорал: «Кто это сделал?!» Не знаю, что меня толкнуло, но я сделал шаг вперёд. Он, в такой ярости, стал рвать кобуру, но тут Ванька шагнул между нами, и говорит: «Товарищ майор, это я ему приказал. Подойдите лучше к сараю». Тот кричит: «… твою мать! На кой мне этот сарай?!» Бударин настаивает: «Нет, вы подойдите, подойдите». Майор зашел в сарай… Вышел оттуда и говорит: «Если уцелеешь и будешь представлен к награде, своими руками разорву лист. Если в следующий раз, по твоей вине не останется пленных, «шлёпну» не задумываясь, и никакой командир тебя не спасёт. Понял?», развернулся и ушел. Я рассказал это вам, чтобы вы хоть немного поняли, что война это действительно страшное дело… Страшное, на самом деле, не в том, что он мог меня расстрелять, а в том, что вот такие коллизии случались, нечеловеческое это всё. И это не нуждается в оправдании. Мы делали то, что надо было делать! То без чего страну нельзя было бы спасти, но вспоминать об этом сверх тяжело……Передвигались на войне как правило – пешком. Двести километров – все пешком, сто восемьдесят, девяносто – все пешком. Было раза два, когда машинами нас быстро перебрасывали. А так мало того – ногами, так еще и форсированным маршем, бегом. Потому что прорвали в одном месте, за ними надо пойти, развить наступление, а некем! Нас снимают с одного участка, бегом бежим туда, где срочность большая. Вот так.
…Например, под Сталинградом, поскольку морозы, нам выдавали мерзлый хлеб, его разрезать невозможно и прежде чем его съесть, его нужно было разогревать на костре, его ножом не возьмешь, только топором рубить, но он разлетается.
…Это для нашей родной партии Эстония была Советской Республикой, а для нас всё же это была заграница. И вели себя соответственно. Хорошо помню двухэтажный дом: внизу аптека, на втором этаже магазин. Солдаты вбежали наверх, а там лежали большие свёртки хороших тканей. Тут же ребята стали рвать и отрезать куски этих тканей. Садились на пол, снимали сапоги, скидывали истлевшие портянки и заворачивали ноги в эту шикарную ткань… Рядом оказался молокозавод, что-то ещё, так мы набрали целые каски яиц… Чего там только не было. Брали всё, что только под руку попадалось. Конечно, эстонцы всё это видели и с ужасом наблюдали, но ребята были голодные и злые. Какой там, спрашивать, просто забирали.
…Ведь чего мы боялись в войну – танков. Самое страшное это было танк. Потому что для борьбы с танками, кроме орудий и бутылок с зажигательной смесью, ничего не было.
…Некоторые и сейчас считают, что одна из причин нашей победы под Сталинградом в том, что на нашей стороне был «генерал Мороз». А немцы дескать к морозу были не готовы и не устойчивы. А я в ответ говорю: «А что разве нас и немцев морозило не одинаково? Им минус 30, а нам минус 10 градусов, что ли?» Мы тоже были на морозе без квартир и безо всего. Морозы действительно были и сильно осложняли боевые действия: нельзя было окопаться ни пехоте, ни артиллерии, спрятаться нельзя было. Только какой-то естественный рельеф, укрытия. Притом еще зима и на белом фоне все прекрасно видно! Маскхалаты не у всех были.
…На том берегу немцы, на этом мы. Посадят нас в лодку сколько-то человек и туда переправлять. А немец оттуда обстреляет лодку и конец лодке – нас назад на веревке вытаскивают, кого-то ранят. И вот так несколько раз мы пытались пока и меня ранили в другую руку.
…Немцы вообще хорошо стреляли из миномётов. А мы плохо, всегда плохо. У нас артиллерия была хорошая, а миномётная подготовка… Я не знаю почему.
…Под Сталинградом морозы большие были. В первую очередь мёрзли слабые. Ослабеет человек и ему становится тепло. Вылезет он из окопчика, ложится на бруствер – заснет и замёрзнет. А ночью же не видно. И так – многие.
…Солдаты всех женщин звали «Рама». Не говорили там Зоя, Валя… Кричали: рама, рама идёт! А женщины в ответ: «Держи хер прямо!»
…Просто упал в воронку, а когда очухался, самоходка была от меня уже метрах в трёх. Отчётливо помню, что когда она проползала рядом, то я видел, как снежинки тают на ее борту… И, наверное, сгоряча, я приподнялся и бросил в нее бутылку. Тогда были уже самовоспламеняющиеся, которые не надо было предварительно поджигать. Она сразу вспыхнула, а я, даже не подобрав автомат, рванул в лес. Побежал не в сторону батальона, а вниз, к проходившей недалеко просёлочной дороге. При этом наверно ревел, потому что помню, текли сопли, слёзы, кровь хлещет в валенок, оглянулся и вижу, что за мной бегут двое этих танкистов, эсэсовцев. Я быстрее и они быстрее… Я остановлюсь и они тоже. Не очень то тогда соображал и выскочил на дорогу, а по ней идут «доджи» с 76-миллиметровыми орудиями. Сел прямо у дороги и шедший впереди «виллис» останавливается, выскакивает офицер, склоняется надо мной. Помню, что увидел погоны подполковника. Как я потом узнал, это был командир артполка: «В чём дело?» Я говорю: «Танк там!» Я же не знал, идёт он или не идёт. Подполковник скомандовал, сразу отцепили две пушки и на руках потащили туда. Я сижу, минут через двадцать пушки возвращаются, и командир орудия докладывает. Одного из тех танкистов они убили, а второго притащили с собой. Подполковник снова наклоняется и спрашивает: «Фердинанд» ты спалил?» Я, что-то ответил. Он говорит: «Давай «красноармейскую книжку». Какая там книжка, я сижу, помираю. Тогда, кажется, его адъютант достал у меня книжку. Они что-то там списали и сунули её мне обратно. Под живот на рану подложили перевязочный пакет. Потом, видя, что я без оружия сунули в руки карабин, расселись по машинам и уехали. Сижу я с этим карабином, а мне всё хуже и хуже. Вдруг вижу, как в тумане с другой стороны ко мне «фриц» идёт. Я прилег, передёрнул затвор и в упор выстрелил в него. Он упал метрах в семи-десяти. Я приподнял голову и вдруг такой отборный мат… Только на флоте я потом такой слышал. Оказывается, это был мой старшина. Он взвалил меня на себя и потащил в медсанбат.
…Когда мы окопались, до нас дошел слух, что на такой-то улице есть неразграбленный магазин и там есть вино и продукты. Наши-то магазины до войны – там разговаривать не о чем было, там смотреть не на что. А тут десятки сортов вин, причем, немецкие, французские и итальянские, болгарские, польские и черт знает какие еще. Выпил, уснул. Проснулся от холода – замерз. Часов у меня не было. Открыл глаза, лежал как на спине, а у меня звезды прыгают. Опыта пьяного у меня не было, и я не подумал, что это от выпивки, я сразу подумал, что нас бомбят и колышется земля. Потом прислушался – взрывов никаких нет. Потом сообразил, что по-видимому я настолько пьян, что у меня прыгают звезды. Вспомнил про связь, встал и сразу немножко протрезвел, но в какую сторону идти – совершенно не знаю, темно, местность незнакомая. Услышал какой-то гомон, разговоры, причем, русские или немцы – я не знал, – я был осторожен (умирать –то не хочется), и стал потихоньку идти на этот гомон. Причем, никак я не мог понять, то ли немцы, то ли русские говорят, может, пьян еще, может далековато, но речи я не различал. Просто сторона, из которой речь шла, хорошо прослушивалась. Я руки вытянул вперед (вдруг упадешь еще), стал медленно двигаться в сторону звуков. Вдруг впереди уткнулся в какое-то крупное лицо. Морда такая здоровая, небритая. Обвел я ее – борода, грубая какая-то, а у нас ездовым был мой земляк со Сталингадской области и у нас была твердая договоренность, что если убьют или ранят, обязательно родным написал письмо, у меня был его адрес, а у него – мой адрес. Я спрашиваю: «Василий Николаевич, ты?» – Молчит, сопит, ничего не говорит. Я понял, что не он. Ну и мысль такая у меня: А вдруг это не наш, а немец? Спрашиваю: «Кто?» – Молчит. По-немецки спрашиваю – тоже молчит. Пыхтит, а ничего не отвечает. Загадка целая! Начинаю опускаться по этой бороде, и что меня удивило, борода эта больно длинная. И что меня буквально отрезвило: Вдруг борода кончается и ноги пошли сразу. Без живота прям. И тут до меня дошло, что это я зашел в камыши. Ухватил лошадь за хвост. Хорошо, что лошади фронтовые, они жались к человеку. Лошадь вообще умное животное. Когда ее бомбят, снаряды рвутся, стрельба идет, к звукам она уже приучена. И она терпимо поэтому к моим ухаживаниям отнеслась.
…В штрафной роте пошла война, которую я не мог ни понять, ни разобрать. Куда меня посылали? Что мы делали? Как мы делали? Я не пойму. Помню, мы атаковали какое-то село. Рассредоточились и движемся на это село. Немец открыл огонь, мы шли по открытой местности. Кто мной командовал? Что я должен делать? Я не знаю. Я вижу, что одного убило, второго, третьего, нас меньше уже стало. Я приблизился к немецким позициям так, что слышу немецкие команды (понимаю: “Приготовить хэндгранаты!”). А некому уже наступать, все побиты. Я упал и лежу. Куда мне идти? Настала ночь, и я отполз назад. Это был мой второй бой.
…Снайперов работать учили парами, и меня назначили в пару к Парфёновой Соне – сибирячке 1923 г. р., родом из Томска. Соня была такая крупная, дородная девица, а я прямо сказать был далеко не гвардейского телосложения. И помню, когда меня ей представили она так, с сожалением на меня посмотрела. Как я понял уже через много лет, ей попросту было меня жаль, потому что она к тому времени уже потеряла двух напарников, и я был третьим…
…На фронте страх был какой-то тупой. Больше в нас присутствовал человеческий разум: ты понимал, что другого выхода нет и приказы нужно выполнять. А если кто-то желал куда-то убежать — это было состояние животного, а не человека. Мы как-то перебарывали его. Конечно, я мог бы убежать и дезертировать куда-нибудь. Но как я мог убежать? Во-первых, я был патриотически настроенным. А во-вторых, отлично понимал, чем все это может кончиться. В лучшем случае меня отправили бы в какую-нибудь штрафную роту, в худшем — расстреляли. И тогда бы я был предателем, а не патриотом. У каждого человека на фронте были свои понятия. У меня весь смысл пребывания на фронте в чем состоял? Скрыть этот страх. Я показывал, что мне не страшно на войне и постепенно с этой мыслью свыкся. А другого способа перебороть страх у меня не было.
…Ведь немец все время стрелял. Просто в наше направление, может какая-нибудь шальная пуля попадет. Вначале было так: у нас тишина, а в нас постоянно постреливают. Потом и мы начали, один спит, второй дежурит, постоянно бодрствует, постреливает. Немцы были в обороне очень активны. У нас темно, а немец без конца стреляет осветительными ракетами и они на парашютиках опускаются. Наши не стреляли. Немцы кричали: “Русь, когда будешь платить за свет?”.…Расскажу один случай. Вы поверьте, это было так. Нам сказали передислоцироваться в другую сторону от этого дома. Бежали мы по траншее. Впереди меня боец, потом я потом ещё, ещё, ещё… И впереди бегущего передо мной солдата взрывается мина. Я думаю, так, сейчас он будет падать. А он не падает, а обернулся весь заляпанный грязью и говорит: «А мне ничего». Мы подбежали, смотрим, а мина развернулась, как ромашка и осколки не полетели.
…Дело даже доходило до смешного: американцы присылали нам, женщинам, белые батистовые трусики и белые чулки. Разумеется, их мы даже не надевали, нам и помимо этого хватало многих других забот. Присылали к нам и консервы с американской тушенкой. Мы их все звали в шутку «Второй фронт».…Я носила специально гранату, чтоб взорваться. Когда мы еще не дошли до Николаева, я видела, как солдат бросил в немца гранату, один немец взорвался. А их еще двое на одного нашего. Сзади один и справа еще, я далековато была, но видела хорошо, вот они набрасываются на нашего солдата, как навалились, а наш гранату взорвал и все взорвались. Потом под Николаевым увидела, как эта девушка-москвичка была порезана. Боялась все время, чтоб не попасть в плен, чтоб надо мной немцы издевались. Не так боялась пули и снаряда.
…Во время войны однажды такое случилось – одного парня года с 24-го арестовали за то, что на вечеринке он распевал такую песню:
«Когда Ленин умирал,
Сталину наказывал:
«Хлеба досыта не давай,
мяса не показывай».
Вот как он ее спел, его забрал «черный воронок» и вернулся потом только через 10 лет… Оказалось, что в заключении он где-то на Амуре строил железную дорогу.
…Интересно, что на каждой палатке большими печатными буквами делались надписи. Например, на американской палатке была такая надпись: «В дар Советскому Союзу от Общества Красного Креста Соединенных Штатов Америки под председательством Леоноры Рузвельт.» Или почти та же самая надпись на английских палатках: «В дар Советскому Союзу от Общества Красного Креста Англии под председательством мисс Черчилль.»
…Обмундирование у меня все было мужское, и я не шла там женщиной. У меня фамилия была Бовин, так вот и пишут в документе Бовин О. А. Олег Алексеевич или Александрович, написано красноармеец. Что табак солдатам давали, то и мне давали.
…Когда меня только бросили на переднюю линию, я бежала наравне с солдатами. Увидел командир – и сказал: «Сестра, ты не должна рядом с ними, ты чуть отставай, потому что раненые могут и там быть, шагов на 10-15 сзади иди». У меня было два имени: Кнопка и Пуговка. Меня не называли Оля. Я маленькая, особенно в брюках в зимнее время. А вытаскивать! Как я потащу раненого? Вот плащ-палатка, с одного краю лямка пришита, ложится солдат на палатку, или я его перекачу туда, если он не может… вот и тяну. Сколько мне лет? А солдаты ж были и покрупней! А я их тянула, натужилась вот так вот до какого-то места. Приказ… что я могла сделать? Я ничего не могла сделать! Так вот пробыла в пехоте. Ой, так трудно было!
…Форсировали Днепр. И вот остается до берега немножко и рядом снаряд падает, и нас переворачивает, вместе с ранеными. И я тону, я ж не умела плавать, я ж с деревни, я не купалась в речке. И спасибо, конечно, видят, что девчонка хорошего поведения я была, вытащили. Говорят: «Эх, ты, спасатель, сама тонешь!»
…У «ила» радиус виража меньше и на вираже я его подловил. Всадил хорошую очередь ему в брюхо, и он клюнул на нашей территории. Перед самой землей летчик выровнял машину и притер ее в сугробы. А я ушел. Тогда слухи ходили, что наши летают на немецких самолетах. Я подумал, что может я своего сбил. Пойду, думаю, посмотрю. Развернулся. Летчик из кабины вылез, а к нему уже солдаты бегут. На плоскости посмотрел – кресты. Кое-как дотянул до аэродрома. Были повреждены руль поворота и глубины, пробиты пулей водомаслорадиаторы. Доложил о бое, о пяти наших сбитых. О сбитом «мессершмитте» говорить не стал. Утром командир полка вызывает. Думаю: «Все! Наверное нашего завалил...» Зашел. Мне предложили сесть. Возле окна сидели генерал-майор Каманин и два штатских. Я сел. «Талгат Белетдинов, Вы вчера летали на 13-м?». Я вскочил. – «Сиди. Сиди. Вы сбили самолет?» – «Фашистский был самолет!» – громко почти крикнул я. Майор даже засмеялся: «Точно, точно, фашистский самолет». Я сразу успокоился. Каманин говорит: «Ты сбил летчика, который много сбил самолетов во Франции, Польше и у нас. Вы, Бегельдинов, знаете что сделали? Открыли новую тактику в штурмовой авиации. Оказывается штурмовая авиация может драться с истребителями, и может даже сбивать».
…То, как снабжались медикаментами немцы, и то, как снабжались ими мы, – это были две большие разницы. То же самое было и с их качеством. У нас не хватало всего: даже перевязочных средств. У немцев же было все консервированное. Вплоть до того, что ягоды они получали. Уже потом, когда в 1944 году мы прошли Прибалтику, стали получать трофейные немецкие медикаменты. Их, кстати, стерильные бинты или ваты были очень хорошими.
…Скажу тебе одно чувство, присуще оно было многим. Я думал, что меня завтра убьют. Это глупо, я сейчас это понимаю. Так зачем мне нужно думать об этом, о погонах и прочем? Я уверен, что сегодня или через неделю, меня все равно убьют, все равно я не выживу в этой войне. Вот такая мысль была, хоть ты лопни.…Кто в основном самые послушные, трудолюбивые и терпеливые солдаты? Ребята из сел, потому что они с детства знают цену труду. И как показала жизнь, очень многие из городских работать не умеют, а главное, и самое печальное, что не хотят.
…Стал возвращаться в свою часть, подхожу – а там стрельба, не знаю какая, чуть ли не изо всех орудий: «Ура! Ура!» Думаю: «Ну все, это немцы идут в атаку, наверное на прорыв… рев, шум, подхожу ближе, вижу уже своих, думаю: «Так стреляют – еще к черту убьют!» Я по-пластунски к своим ползу, смотрю – стоит стреляет, я ему: «Куда стреляешь?» Он: «Так ведь война кончилась! Ты какого черта ползаешь?» Вот так я на животе и вполз, так сказать, встретил Победу.
…Дали нам команду построиться на центральной улице. Тишина по колонне и слышно, как передают: война окончена, Германия сдалась, подписан Акт о безоговорочной капитуляции. И как все заорут! Не сразу, пауза какая-то была: верить-не верить, шутка-не шутка. Из ракетниц, пулеметов, автоматов, пистолетов все как давай стрелять вверх! Ура, война кончилась! У пожилых слезы, а я стою растерянный: елы-палы, что же я теперь буду делать? Я ж из девятого класса ушел, моя работа – война, ничего больше не умею. Это ж только вид у меня такой, что я офицер, а так-то тупой.
…Когда я увольнялся, мне дали хлеба на месяц. А у папы и мамы осталась только корова, она их и спасла. Хлеба у них не было, голод был там в Алексеевке. Что я видел! Я видел, умирает ребенок на улице летом, лежит в пыли и умирает. Куча старушек собрались, охают-ахают, но чем они могут помочь. И при этом создавались магазины актива, то есть все высокопоставленные чиновники, коммунисты покупали все, что хочешь: масло, сахар. И тут у меня возникла такая мысль: “За что я воевал?!”…В нашей части была одна девочка, которая влюбилась в орудийщика из другой батареи. Однажды, когда немцы вывели его пушку из строя, она из другой батареи ползла под обстрелом по-пластунски к нему. Им потом обоим дали по взысканию. А после войны он все-таки ее нашел (девочка из Самары была)! Они поженились, у них пятеро детей. И все дети – музыканты. А парень тот у нас запевалой всегда был. …Отношение к советской власти у меня изменилось когда Сталин изменил свое отношение к нашим пленным и сказал: «У нас нет пленных. У нас есть только предатели родины.» Это что же получалось? В 1941 году наши солдаты целыми дивизиями попадали в плен и в окружение. Попадали по той только причине, что у нас было плохое в армии обеспечение, на одну винтовку три патрона. С таким вооружением трудно было избежать плена. Потом они находились в немецких концлагерях, пережили там настоящие ужасы. И когда не все, а какая-то их часть вернулась на родину, их посадили в свои лагеря. Как это вообще понимать? Сталин был настолько жесток, что многие наши офицеры на фронте просто боялись произносить его имя. Потому что на того офицера сразу же могли показать пальцем и его бы посадили.
…В 1945 году первый курс состоял из 90% девушек и только 10% мальчиков. Особенно мало было мужчин моего возраста. Все говорили, что мужчины моих лет – редкая находка. Почти все друзья-ровесники погибли.
…А 9-го мая в госпитале началось что-то невообразимое. Кто-то достал припрятанные пистолеты и начал палить из окон в небо. И госпиталь не приходил в себя наверное неделю. Несмотря, что при входе в него стояла охрана, к нам приходили люди. Пожилые, молодые, приносили водку что-то ещё. Ну, понять же всех можно. Выжили же, ну, в таком аду уцелеть… Какая там медицина… Всплеснулось, бессознательное, звериное в лучшем смысле этого слова чувство. Уцелели, уцелели! Война кончилась! Всё! Ну, и казалось, что впереди только «рай» нас ждёт, и всё будет в порядке.
…Я не скрывал на заводе, что был в плену, но пока Сталин не помер, я знал, что меня могут посадить по 58-й статье в любой момент, так как бывшие пленные считались изгоями. Это уже позже, когда писатель Смирнов, автор «Брестской крепости», встал на защиту бывших пленных, когда появился фильм «Балтийское небо», то отношение к нам изменилось в лучшую сторону. А до этого… Никого не интересовало, что до плена я честно воевал на передовой четыре месяца, командовал стрелковым взводом, ходил в атаки, стрелял во врага и рисковал своей жизнью, а в плен попал, когда оказался в безвыходной ситуации, без патронов, в полном окружении вместе с другими бойцами, которых предало и оставило на погибель собственное командование. Любая тыловая и штабная шваль, которая и одного дня не была на передовой, которая не знала, что такое окружение в сорок первом году и что нам пришлось вынести в немецких лагерях, так вся эта шваль после войны засела во всех кабинетах в советских и партийных органах и смотрела на нас, на бывших пленных, с издевкой и презрением. Я даже боялся написать письмо Лебедеву и Шубенку, опасаясь, что письмо товарища по плену может их «подставить», боялся искать Ткача и Беридзе, потому что знал, что я, «клейменный пленом», могу им навредить… Один раз на своем заводе я увидел человека, как две капли воды похожего на одного пленного, который в сорок первом году умирал на моих глазах в «Большом лагере», и я тогда подкармливал его кусочками хлеба, стараясь спасти его или хотя бы продлить ему жизнь. И я не решился подойти к этому человеку и спросить, был ли он в плену, в этом лагере, или нет.
…Эта война была страшная и действительно Великая. Потери мы понесли неоправданно большие и нельзя говорить, что у нас были величайшие, прекрасные полководцы. Если бы они были такими, то не было бы таких потерь. А так Цена Победы оказалась страшно высока… Я думаю, что наша страна до сих пор от этого очнуться не может. И много ещё чего можно сказать, но было и другое… Ведь есть две стороны этой «медали». Расскажу вам еще два эпизода, уж извините за многословие. Когда я был в Копенгагене, то посетил «Музей Свободы» и задал вопрос директору: «Почему у вас такие огромные стенды посвящены Сталинграду?» А шел он, его помощники и дети датские там тоже были. Он обернулся и увидел на мне орденские колодки. Возможно я человек нескромный, но всегда ношу их и никогда не снимаю. Так вот подходит директор ко мне и, указывая на колодки, говорит: «Не было бы Сталинграда, не было бы и датчан!» Хотя вы и сами прекрасно знаете, что немцы их считали близкими к высшей расе.
У нас дешевле: Духи купить оригинал - частные объявления!. ::
